Дети разделись и легли. Я было легла одетой, накрывшись генриховским пальто, но начала мерзнуть и разделась. Лиля не ложилась совсем. К семи, когда Лиля пришла меня будить, я не спала. Лиля сказала, что идет очень сильный дождь и стоит ли пускать детей в школу? Игорь проснулся и забормотал: «Нет, конечно, не надо, вот хорошо!» — и заснул. Я секунду подумала и потушила свет. И спали мы до 9 1/2.
Потом Лиля, вернувшись с базара, со слов каких-то встречных лицеистов сказала, что после обеда занятий не будет, а утром была какая-то ceremonie[515] (по случаю armistice, что ли?). И Игорь вспомнил, что что-то должно было быть. Но что там было и были ли занятия — выяснится в понедельник.
Через полтора часа Юрий будет здесь. Пойду его встречать, несмотря на дождь. Хочу побыть с ним хоть и под дождем — вдвоем.
21 ноября 1939. Вторник
В sauf-conduit мне отказали. Нашли мои причины неосновательными. Я, не дождавшись никакой помощи в этом отношении из Парижа, начала хлопотать здесь, указав как повод к поездке naturalisation d’enfant et pour viser mon defait de Paris[516], так как здесь я не могу быть прописана. Чиновник был очень доброжелателен ко мне, и в субботу я была уверена, что мое дело в шляпе, а остановка только за формальностями. А сегодня — отказ. Мотивировка такая, что натурализовать ребенка я могу и в Шартре, a acte de naissance et acte de mariage[517] мне вышлют по почте, а выписываться в Париже мне нет никакой надобности. Я очень загрустила, а чиновник мне потихоньку и говорит:
— Mais vous vous pensez alles tres bien, comme ca, sans rien?
— Je risque.
— Mais non. Vous risquez de rien[518], - и стал меня подбадривать и очень успокоил, — mais je vous rien dis[519].
Забыла кошелку, вернулась, а он мне опять делает знак — «поезжайте, мол». Совсем меня подбодрил, так что я решила ехать в субботу в 5-35, а уж, если просплю, в 9-41.
Авось не влипну.
24 ноября 1939. Пятница
Итак, решено — я завтра еду. Еду вопреки всему (Юрий в субботу и в ночь с воскресенья на понедельник работает), но больше ждать я не могу, я уже потом не решусь; м<ожет> б<ыть>, если все сойдет благополучно, и очень просто ободрюсь, в другой раз поеду так, чтобы выжать максимум удовольствий, а сейчас я больше не могу.
Была ночью алерта, но мы уже так к ним привыкли…
16 апреля 1940. Вторник
Шартр.
Игорь приехал из лицея.
— Мама! А у меня три новости: 1) Гийом отдал мне dix sous[520], которые он давно у меня взял (я думал, что мне никогда их не отдаст), 2) Месье Удар обменял мне марки; и все такие, которых у меня нет, а 3) Сегодня мы пойдем смотреть скелет.
В этом теперь вся моя жизнь. Никогда Игорь не был мне так близок, так нужен, так необходим. Когда в Париже мне говорили: «Зачем тебе торопиться в Шартр? Поживи еще здесь, отдохни, окрепни», — я отвечала: «А кто Игорю скрипку будет носить?» Да, кто будет таскать ему в лицей на урок скрипку? Кто будет следить за ним, когда он играет дома? Месье Маро сказал мне, что когда меня не было, он стал хуже заниматься. Не могла же Лиля за всем усмотреть.
В Париж я ездила часто, каждый месяц, на автокаре. На Рождество с Игорем. Потом — на годовщину свадьбы, на 3 дня. Потом на Юрино рожденье (20 февр<аля>). Лиля уговорила меня поехать в субботу и вернуться в четверг. В среду я хотела пойти в госпиталь. В день моего отъезда все было занесено снегом. Вся эта зима была очень холодная и снежная, но таких сугробов, какие намело в ту ночь, я не видела с России. Ехала я без предупреждения. Дорога чудная — поля в снегу, в лесу сугробы, автобус еле пробирается. Париж тоже необычного вида (хотя в этом году уже дважды видела его в сугробах — даже потеряла в снегу туфлю, в темноте на Porte de St. Cloud).
Дома сразу же:
— Что случилось?
— Ничего. Просто приехала.
Хорошо провела вечер субботы, воскресенье, понедельник днем, а к вечеру стало плохо. Задыхаюсь. Делала анализ на ацетоны: ++++. На другой день еще хуже. Лежу. Сердце колотиться так, что хочется держать его руками. Дышу с трудом. Была Наталья Ивановна. Впрыснула камфару. Говорит — нужно в госпиталь. Я ни за что. «А как же Игорь? А кто ему скрипку носить будет?» В среду — совсем плохо. Полудремотное, полуобморочное состояние. Опять Нат<алья> Ив<ановна>, говорит: «Надо в госпиталь». Я уж настолько ослабела, что не было сил протестовать. Завернули меня в одеяло, сунули в такси и отвезли в зало Бруарцель. Сразу стало лучше… Так плохо мне еще никогда не было. Очень много со мной возились. Делали пикюры каждый час. Анализы ужасные (расплата за зиму!), все — ненормальные. Но что больше всего всех поражало — это 15 (нрзб два слова — И.Н.) в крови. (Потом Яновский мне объяснил, что это очень мало.)
Одним словом, отходили. В пятницу делали вливание serum[521]. Все это помогло. Я отошла. И тут только поняла, как недалека я была от смерти.
Когда я уже стала поправляться — начали мне давать есть. Приходят Мамочка с Папой-Колей, страшно расстроенные. (Мамочка накануне была у доктора.)
— Знаешь, Овен сказал, что нужно делать операцию и очень срочно. Опухоль громадная, не то на печени, не то на кишечнике.
Дальше и не говорили. Рак?
— У меня есть письмо к Кресону в Божон[522]. Он там сделает радио, если надо. И вообще, что он скажет.
Я приняла решение.
— Я выйду из госпиталя и в Шартр не поеду до Пасхи. Пусть там Лиля делает, что хочет, а я это время пробуду дома.
Через несколько дней я вышла (пролежав две недели). Самочувствие ужасное. Помню, как еле доползла домой, одна, наши поехали к Нат<алье> Ив<ановне>. Дома грязь невероятная, теснота, темнота, в спальне окна синей краской вымазаны, как в мертвецкой, на полу груда старых газет и вырезок. И первый раз в жизни по-серьезному пожалела, что не умерла. С большой неохотой заставила себя съесть кусок белого хлеба — надо же начинать, все равно. Так, не долечившись, не отдохнув, не откормившись, не окрепнув, вернулась я опять к картошке.
С Мамочкой обошлось все хорошо. Делали несколько снимков, и Кресон уверил, что никакой опухоли нет, а м<ожет> б<ыть>, только камень в желчном пузыре. Во всяком случае, операции не надо, и мы, как страусы, спрятали голову под крылья…
На Пасху приехал Игорь. Один. Целое событие! А потом мы с ним вместе и уехали. У меня было ощущение, что я еду на верную смерть. Взяли с собой всякие реактивы: да что толку-то? В какой-то мере предчувствие меня не обмануло: я решила быть bien raisonnable[523] во избежании катастрофы, а катастрофа разразилась через несколько дней! — опять ++++ ацетонов. Я сразу же приняла госпитальные меры: каждый час пикюр, а из еды — только молоко. Только после 5-го укола ацетоны начали спадать. А слабость — почти до обморока. Мне страшно стало, что делать? Уехать в Париж — нечего и думать. А ацетоны не пропадают. Сделала я в тот день 11 пикюров, а больше — боюсь. И вообще, что же? Добиться нуля, а потом — за картошку? На второй день ацетоны поднимаются. Я плюнула, собрала последние силы: «или жить, или умереть», и потащилась со скрипкой в город. Еле дошла, откровенно говоря, думала, что близко к «умереть». На обратном пути еще раз плюнула, и очень. Почувствовала себя легче. Инстинкт подсказал… Дома выпила кофе с хлебом, наелась, через час сделала анализ (только на ацетоны, конечно) — 0. И с тех пор — ни разу. Хлеба ем много, даже прикупаю, поздоровела и окрепла. Но за это когда-нибудь придется расплачиваться.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});